Бородин разглядывал знамя через стекло:

– Господи, неуж оно самое?

– Оно, оно.

– Его все этот сержант носил, высокий такой. Вот бы с кем встретиться.

– Нет. Этого я и не видел после.

– А Семенова видел?

– Нет.

– А Саню Круглова?

– Тоже нет что-то. Евстифеева видел, Круглова нет.

– А Люську-переводчицу не встречал?

– Нет. Она, говорят, на юге где-то живет. В Новороссийске, кажется…

Бородин покачал головой:

– Знамя! Надо же… вот не ожидал… пробитое… вон пробито как… хватило ему осколков…

– Всем хватило. И людям и материи. У меня четыре вынули, а один так и застрял в лопатке. Боятся вынимать. Позвоночник близко.

– А у меня из ноги еще в сорок шестом выковыряли. Два года носил гада. Колючий такой, прям как еж. Щас как к дождю – болит нога.

– Зато у меня нечему болеть, Саш, – Костенко, улыбаясь, топнул протезом.

– Ну, ты бегаешь, я скажу! Почище молодого. С ногами не догнать.

– Так я и до войны дома не сидел. Комсомолил вовсю. Мне недавно протез предлагали какой-то импортный. С шарнирами, с ботинками. А я вот из принципа носить не буду! Пусть железка торчит, пусть все видят, чего стесняться. Может кое-кто и задумается и вспомнит, что надо вечно помнить.

– Правильно.

– А главное – привык к ней. Как нога стала. И не скользит совсем. Вот, пироги какие… Саш, а отчего ты китель не надел?

Бородин засмеялся:

– Так он же старый весь. Молью поеденный.

– Не сберег?

– Да после войны кто ж китель бережет? В шкаф запихнули, а после на антресоли.

– А у меня Дуня сберегла. Нафталином сыпала, чуть не перчила. Вот, видишь? Вроде б ничего, а?

Костенко слегка приподнял руки и посмотрел себе на грудь.

– Как новенький, Петь. И ты молодцом.

– Стараемся, стараемся, Саш.

Из-под шкафа, заставленного полным собранием сочинений Ленина, выскочила крохотная серая мышь, обогнула ножки стола и заспешила к полуоткрытой двери.

Костенко шагнул ей навстречу, поднял протез:

– Сука…

Мышь шарахнулась было назад, но потертый металлический наконечник с хрустом раздавил ее.

– Расплодились, гады… пакость какая…

Костенко оттопырил протез с висящими на нем останками мыши и, балансируя на одной ноге, тяжело запрыгал к стоящей в углу урне. Медали звенели от каждого прыжка, воротник кителя, топорщась, наползал на толстую шею.

– Ведь предлагал весной полы перебрать. Не послушались…

Оперевшись о шкаф, он сунул протез в пластмассовую урну, счистил о край окровавленные ошметки.

Бородин посмотрел на оставшееся пятно:

– Маленькая какая мышь-то…

– Маленькая?! – грозно ухмыльнулся Костенко, топая протезом по полу. – Тут, ебен мать, такие маленькие попадаются – охуеешь, смотревши! Эта исключение какое-то. Мелюзга подпольная. А то – во, бля, шушеры какие!

В упор глядя в глаза Бородина, он развел руки на ширину своей груди.

Бородин посмотрел и серьезно кивнул головой.

Санькина любовь

Белобрысый Валерка проворно влез на велосипед, взялся за обмотанный изоляцией руль:

– Сань, а Степка говорит еще, что он не комсомолец и человек семейный, а ты, Сань, говорит, кончил сам недавно, да еще сознательный. Пусть со школьниками и возится. Так и передал…

Сидящий на крыльце Санька усмехнулся, вздохнул:

– Да я бы все равно пошел завтра. И без его отказа. Он им прошлый раз про дизель такого натрепал – никто не понял ничего. Заново объяснять пришлось. Пусть уж лучше со своими корешами у магазина толчется…

Валерка усмехнулся, отталкиваясь ногой от земли.

Санька встал с лавочки:

– Передай ему, что он лодырь и дурак. Хоть и семейный.

Валерка засмеялся и покатил по дороге.

Санька спрыгнул с крыльца.

Лежащая на траве Найда вскочила и, повиливая длинным черным хвостом, подбежала к нему.

– Пошла! Пошла отсюда!

Он шлепнул себя по коленке.

Поскуливая, собака отскочила.

Санька пробрался через палисадник, повернул щеколду двери сарая, отворил.

Фонарик лежал на полке между рубанком и банкой с гвоздями. Санька взял его, сунул в карман брюк. Наклонившись, нашарил справа в углу початую бутылку водки, заткнутую бумажной пробкой, вытащил пробку, глотнул.

Водка обожгла рот.

Он сплюнул, заткнул бутылку, сунул в карман и оглянулся. Солнце давно село за утонувшую в ракитах хату Потаевых, оба стада прогнали. Еле заметный туман сползал в балку, размывая темные силуэты бань и погребков. На той стороне паслась стреноженная лошадь Егора.

Санька взял лопату, перелез через прясла и неторопливо пошел по огородам. Картофельная ботва, чуть тронутая росой, шуршала о его брюки. Впереди выпорхнул витютень и стремительно полетел прочь. Санька перехватил лопату у черенка и понес, волоча ручку по ботве.

Вскоре огороды сменились широким полем люпина.

Сзади, со стороны деревни, послышалась танцевальная музыка. Санька обернулся. Отсюда, с холмистого поля, было видно, как в приземистом клубе зажглись окна.

Он сплюнул и быстро пошел, подхватив лопату подмышку.

Высокое, подпаленное алым с запада, небо было чисто, звезды слабо поблескивали над Санькиной головой. Впереди темнел лес. Пахло выгоревшим на солнце люпином, который нещадно хрустел и пылил под Санькиными ботинками.

Санька остановился, достал бутылку, отхлебнул:

– Горькота-то…

Вдалеке по дороге из леса поехал трактор с зажженными фарами.

Санька спрятал бутылку, вытащил пачку папирос, закурил. Поле уже кончалось и начиналось мелколесье.

Трактор спустился в лог. Звук его стал слабым и вскоре пропал. Покуривая, Санька вошел в мелколесье. Оно сплошь поросло кустарником, некошенная трава доходила до пояса.

– Я-то ведь и не виноватый, – пробормотал он, продираясь сквозь траву, – что ж мне теперь…

Задев за ствол молодой березки, лопата выскользнула из его рук. Он нагнулся, поднял ее и положил на плечо. Справа показалась дорога. Санька вышел на нее, оглянулся.

Деревья смутно вырисовывались в темноте, в избах горели окна. В клубе играла музыка.

– Сами на эту работу ее подначили, гады…

Он быстро зашагал по дороге.

Впереди, посреди поля высилась роща разросшихся кладбищенских берез.

– Гады…

Санькин голос дрогнул.

Дорога была забита мягкой пылью, ботинки месили ее.

– И опять же… ну почему не в библиотеке? Почему?!

Он с силой тюкнул лопатой по дороге и поволок ее за собой.

Красной мигающей точкой пополз по небу самолет.

Дорога сворачивала вправо, но Санька сошел с нее и по заросшей травой тропинке зашагал к кладбищу. Гнилой забор, местами упавший, огораживал толстые, тесно стоящие березы. Бурьян и трава росли вокруг.

Санька подошел к двум покосившимся столбам, означающим ворота, оглянулся. В поле не было ни души. Только слабо играла музыка в скрывшейся за мелколесьем деревне.

Он вошел на кладбище, косясь по сторонам, двинулся меж могилами. Здесь пахло древесной прелью и ромашкой. Березы слабо шуршали над головой.

Обойдя четыре огороженные могилы, Санька переступил через березовый комель и остановился, сложив руки на ручке лопаты:

– Вот…

Перед ним возвышался продолговатый холмик, обложенный искусственными венками и цветами.

Он достал фонарик и посветил.

Сверху в мешанине бумажных цветов лежала простая металлическая дощечка.

На ней было торопливо выгравировано:

СОТНИКОВА

Наталья Алексеевна

18.1.1964 – 9.6.1982

Санька включил фонарик, достал бутылку, отхлебнул.

Что-то зашуршало возле обросшей травой изгороди. Посветив туда фонариком, он поднял кусок земли, кинул. Шуршание прекратилось.